Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Ей исполнилось лет восемь, когда я перестал приезжать на лето в деревню, а до этого мы так и жили в самой тесной дружбе, которой ничуть не помешало превращение милой зверушки в человечка.
Спустя семь лет я опять провел лето в деревне, и не одно, а два подряд, и по соседству не нашел ни кисаньки, ни малышеньки, ни лапочки, ни утеночка, ни цыпленочка, ни Делуцы, ни даже липесинчика (так назывался когда-то апельсин), — встретила меня барышня лет пятнадцати, худенькая, высокая, пожалуй, даже слишком высокая для своих лет и, пожалуй, даже слишком худенькая для своего роста, но коса у этой тростинки была толщиной чуть ли не в руку, золотисто-пшеничного цвета, перевязанная большим голубым бантом. Лицо ее обещало уже незаурядную и какую-то очень взрослую, горделивую, если не сказать, высокомерную, красоту, но пока эти обещания лишь подчеркивали совершенную его детскость.
Мы опять сделались друзьями — сблизили нас, и очень скоро, общие наши воспоминания о ее детстве, ранняя взрослость ее ума и застарелая молодость моих чувств.
Опять, как много лет назад, я садился поутру на лошадь и верхом отправлялся за пять километров к ним в именье. Теперь я именовался учителем и звали меня не иначе, как «мон шер метр»[8]. Я руководил чтением моей подопечной, снабжал ее книгами. Обсуждая прочитанное, мы часами гуляли с ней по парку, и попутно я делал экскурсы в географию, рассказывая о городах, где побывал, и в ботанику с зоологией, к которым у Аделы было особое пристрастие, обращая ее внимание на изобилующие вокруг образчики фауны и флоры. Но куда продолжительнее лекций по ботанике и литературе, как именовала Адела нашу с ней болтовню, были переменки.
Увы! Я никогда не отличался солидностью и церемонной изысканностью манер и поэтому в свои тридцать с лишним лет, забыв о седине на висках, самозабвенно клеил гигантских змеев, с которыми Адела едва-едва справлялась, и привязывал к ним флажки или сделанные Аделой китайские фонарики. Лазил я и по деревьям, соблазнившись краснобоким нарядным яблочком, будто нарочно забытым на самой высокой ветке, катался с Аделой на лодке. Мы причаливали с ней к противоположному берегу, и ветви плакучих ив отгораживали нас от всего на свете. В зеленой этой беседке мы читали, болтали и любовались сами собой в кривом водном зеркале. В другие дни мы по целым часам просиживали, не шевелясь, на мостках, держа рыбам на смех в руках удочки: червяки наши этим рыбам почему-то не улыбались. Занимались мы и ловлей птиц, и иной раз в наши силки попадался воробей или синица! Еще мы ходили с Аделой в лес, где непременно встречали какую-нибудь подружку, и все вместе собирали ежевику. Испачканные алым соком, Аделины губы придавали ее белокурому очарованию что-то радостно-дерзкое. И вот так, шаг за шагом продвигаясь следом за Руссо, мы дошли до того, что смастерили себе, — впрочем, не без влияния Фенимора Купера, — луки со стрелами и уходили в леса охотиться. Само собой разумеется, возвращались мы без добычи.
Однако тоненькая беленькая девочка с луком, выгнутая и напряженная, будто тетива, до сих пор стоит у меня перед глазами чудесной фарфоровой статуэткой.
Ездил я к ним, впрочем, не каждый день, но когда бы я ни приехал, Адела ждала меня на галерейке, а то и за калиткой на дороге. Изредка она с отцом приезжала и ко мне в гости, верхом на вороной лошадке, в длинной амазонке, тонкая, хрупкая, она казалась совсем фарфоровой. Соскочив наземь, она подбирала свой длинный шлейф с видом герцогини — трогательный и забавный угловатый подросток пятнадцати лет.
Впрочем, мужчина с проседью рядом с этим тоненьким золотоволосым подростком выглядел, очевидно, не менее забавно. За столом Адела садилась обычно возле меня и сердилась, что я мало ем. «А виной всему ваши гадкие папиросы!» Когда мы играли с ее отцом в шахматы, она находила себе дело неподалеку. Даже на званых вечерах, куда съезжались многочисленные семейства со всей округи, стройный маленький паж ухитрялся дежурить возле меня, разумеется, не в ущерб правилам хорошего тона. Однажды, желая ее подразнить, я посожалел, что она предпочла меня молодому человеку, который, кажется, от нее без ума. «Да?! Вот сейчас пойду и скажу ему, что терпеть его не могу! Подойду и скажу! Хотите?» Я не хотел и больше уже так не шутил. Балованное своенравное дитя, она могла выкинуть все что угодно. Так оно и было, за парадным ужином она демонстративно разломила пирожное и половину протянула мне. На другой день я счел нужным осведомиться, к чему ей эти экстравагантности на глазах у достопочтенной публики. Она высокомерно ответила: «Чтобы некоторым настырным тупицам было ясно, в какой мы с вами дружбе».
Бывало, пробегал между нами и сквознячок! Рассуждая о ее будущем, я, конечно же, не один раз говаривал: вот, когда ты выйдешь замуж… а она меня молча слушала. Но в один прекрасный день раздраженно, и я бы даже сказал, неуважительно, чего за ней никогда не водилось, набросилась на меня:
— Что вы все норовите меня замуж выдать?!
— Да не я, а насколько мне ведомо, все девицы туда норовят.
— Вот еще! — возмутилась она, презрительно дернув плечиком и высокомерно оттопырив нижнюю губу.
В другой раз — у обоих у нас были каникулы — Адела попросила меня побыть у них подольше, на что я ответил, что никак не могу. Светлые глаза ее потемнели.
— Конечно, что я для вас!
— Ты? Друг! — торжественно провозгласил я и остался, чем она была очень довольна. Прощаясь с ней уже накануне отъезда, я опять сказал: «Вот, когда ты будешь большая…», на что она воинственно заявила:
— Я и так большая! Нечего делать из меня младенца!.. Если мне не выпало счастья родиться с серебряными волосами, это не…
— Я тоже не родился седым, спроси хоть у своей мамы… При чем тут седина? Тебе надо повзрослеть, подрасти.
— Незачем мне расти. Я и так высокая. Думаете, вы выше меня?
— Думаю.
— Пошли к зеркалу. Видите?
— Вижу, что ты замечательно красивая, но маленькая. Едва мне до плеча достаешь.
— Неправда! Я с вас ростом, ну почти…
